Дева верхом на Венеции, и я у неё на плече
И склады по краям, и Альпы вдалеке, В дождь, льющий слезы обожанья, И я мешалась — в старости, во сне, В твоих застиранных дворцах блужданья. Синий пятнает красный, а тот — зеленый, Все полиняло, промокло, заплесневело, прогнило. Дева, кружась, упадает на дно морское На Венеции — заплеснелом моем крокодиле. Собрались отовсюду люди — Все свои прегрешенья на деву кидали, И Венецию ей подвели и взнуздали — В жертву лошадь прекрасную, лошадь морскую. Для того и явилась она на свете — Чтобы все грехи забрала с собою, И, кружась на Венеции мокром тритоне, Она упадает на дно морское. Как на растленном чьем-то мозге — Верхом на груде черепиц Вниз — вот она — с лицом в известке Мгновенно-медленно скользит. Внезапно сделавшись старухой, Нагая, в черных кружевах, Она ядром несется глухо И шпорит пятками канал, С российским кладбищем в ладони, Ногтями впившись в Арсенал — На студне, изумруде, на тритоне. Дева, все грехи приявшая, Раздулась, как вампир в гробу, И я, свои в дорогу взявшая, Узелком вишу на ее горбу. А Сан-Марко блеет ягненком нежным, Розовой кожей светясь, И летим с Великаншей, кренясь. Тут схватила она, чтоб не страшно лететь, Фейерверка угасшего бледную плоть. Разве я блудила, лгала, убивала? Налетели грехи отовсюду, как чайки, Как огрызок хлеба меня расклевали. Да, я все это делала. Дно летит, разгораясь, навстречу — На ракушке, на моллюске резном упадаю в темные дали, Закрыв глаза и вцепясь в великаньи плечи. Венеция, ты исчезаешь Драконом в чешуе златой, Под волны синие ныряешь, Вся — с цвелью и зеленой тьмой. Ты расползаешься уныло Старинной золотой парчой, И так уже ты вся остыла — Тебе и в волнах горячо. Вот и я на плечо ей, что птица, взлетела, Чтоб ноши черной побольше взвалить, И мы втроем через море — из мира — Летим, чтоб ее развеять, разбить. И когда мы вживили в этот мрамор лиловый, Потемневший в дыхании долгих веков, Кровь живую и жилы натужно-багровы, И нечистоты общих грехов, Там — высо́ко — в космической штольне (пролетев через шар насквозь), Там — Творец пожалеет очерненные камень и кость, Мрамор с грязью так срощены, слиты любовно — Разодрать их и Богу бы было греховно, Может быть, и спасется все тем — что срослось. 2 октября 1979