Был час признаний в призрачной любви
                    И в ненависти настоящей,
                    Час несоленых слез и визга,
                    Кто-то уже вызывает такси, а кто-то приходит
                    Свежий с мороза и выпивает штрафную бутылку,
                     Кто-то выдвигает глаза
                     Как бы на длинных спицах,
                     Целясь кому-то в сердце,
                     И прячет их тут же в глазницы,
                     И слабо чуть дрогнут ресницы...
                     У каждого входящего
                    На пороге
                     Восьмерка крови
                     Начинает быстрей кружиться,
                    И воздух, против воли вовлеченный в эти игры,
                    Быстрее разлагается на составные части,
                    Убыстряются химические реакции,
                    Ярче блестят глаза,
                    И мое зрение становится атомарным,
                    И все вокруг весьма кошмарным...
                    Я вижу уже не комнату, а куб,
                    Набитый багровым и синим скоплением атомов.
                    Хозяин полулежит на диване,
                    И его кровь превращается в знак бесконечности,
                    В этой позе он замер,
                    Его одежда одухотворена,
                    А на других
                    Она как будто сложена
                    У газовых камер.
                    «Вот у вас так одинаково усы у обоих повисли.
                    Не стыдно вам ношеное носить тело
                    И думать думанные мысли?»
                    Бутылки, еще бутылки. Уже побурели вилки.
                    Повышается, понижается давление.
                    Включаются, выключаются участки мозга,
                    Говорят уже о Кропоткине: «О, Кропоткин!»
                    После десятой рюмки кажется,
                    Что все тебя поймут с полуслова,
                    И на вопрос толстого соседа
                    «Что есть Бог?»
                    Я отвечаю, что Бог есть любовь,
                    И он начинает пристально вглядываться
                    В вырез моей кофточки.
                    О как я ненавижу себя отраженной
                    В тусклых зрачках,
                    Тупостью глыбы живой
                    Заражают они.
                    О не топите меня в болоте,
                    О пощадите, спасите от глазной вашей плоти,
                    Но вы говорите — тони.
                    Душно. «Откройте форточку» —
                    Визгливо орет девица,
                    И пирамидальная фигура
                    Медленно тянется к черноте,
                    И живительная мороза струйка
                    Оживляет болтливости центры,
                    Хотя пристыжает чуть-чуть.
                    И я не помню, о чем говорю,
                    Вцепившись в предмет своей речи,
                    Как собака, мотая головой,
                    И при этом с акцентом.
                    Но тут желтый узкий человек напротив
                    Говорит: «Вот вы о Платоне да Цицероне,
                    А знаете — кто самый великий был философ?»
                    Все видят, что он уже готов,
                    Но спрашивают — кто?
                    «Истина лишь киникам открылась:
                    Кратет с Гиппархией
                    При всех предавались любви,
                    И я их за это уважаю».
                    «Кто? Кратер с Епархией?»
                    «Катет — сказали вы?» — «Кратет,
                    Сказал я. На все им было плевать.
                    И мне тоже плевать,
                    И, чтоб доказать,
                    Я готов предаться любви здесь и сейчас
                    С кем угодно.»
                    Ужас всеобщий. «Кому ты нужен? Нахал!»
                    «Ну не хотите, так сам с собою.»
                    Дама в лиловом кричит: «Есть хоть один здесь
                    Настоящий мужчина средь нас?»
                    Сразу трое киника быстро
                    Влекут за дверь.
                    Он кричит. Он проклинает
                    Гостей и хозяина.
                    Кто-то кидает бутылку,
                    На миг становится веселей.
                    «Сделайте из нас водородную бомбу
                    И бросьте ее на солнце!»
                    Ах, какую там бомбу!
                    Спичку зажечь — вряд ли энергии
                    Нашей духовной будет довольно.
                    И тут, уронив голову в блюдечко,
                    Я засыпаю безвольно.
                    Мне блюдце навевает чужой и длинный сон,
                    Встает и накреняется, как птице небосклон.
                

                    «Здрасьте.»
                    Черепаха бронзовой люстры,
                    Высокие зеркала.
                    Все замахали: «Тише. Не разбудите, тише.
                    Она давно уж впала в транс.»
                    И впрямь. Лет сорока, а волосы седые,
                    И в старомодном плюшевом жакете,
                    Глаза полузакрыты, белки сочатся мокреньким рассветом.
                    Рука, мучительно отогнутая вверх,
                    Строчит на листике, лежащем на затылке.
                    Терентьев рядом — сухой, в очках, с отвислою губою,
                    Листок забрал, она так тяжко дышит.
                    Мне в медиума трудно так войти...
                    Мне хорошо... я близко... я далёко...»
                    Тереньев за плечо ее схватил
                     И прошипел: «Кто ты? Скажи скорее.»
                    Шишигина покрылась белым потом
                     И басом низко спела: “Аввакум”.
                    Терентьев задрожал, подумал: «А Настасья?»
                    «Со мной моя Настасья», — говорит.
                     «Вам хорошо там?» — «Хорошо. Довольны.»
                     «Sic!» — в сторону Терентьев говорит.
                     «Нам хорошо. Но тут меня теснит
                     Какой-то отрок, новенький, должно быть.
                     Я помогу ему, ведь трудно без сноровки
                     Нам в медиумов этих залезать,
                     Как в ненадеванную узкую перчатку».
                     Бас замолчал, и слабый голос мальчика звенит:
                     «Я — Саша, мама! Видишь ли меня?»
                     За сердце дама в черном тут схватилась.
                     «Я — Саша, мама! Видишь ли меня?»
                     Я рядом справа от тебя —
                     Ну протяни мне руку и увидишь.»
                     Она рукой хватает голый воздух
                     И дышит громко, вся позеленев.
                     «Не видишь? Нет? Ну, значит, и не нужно,
                     А я тебя так вижу хорошо.
                     Не плачь, я стал другой... совсем другой.
                     Ты та же... я... я всем чужой.
                     Приемник мой не отдавайте Коле,
                     Пусть подрастет, а то сломает только.
                     Мне хорошо... скажите Наде,
                     Что я другой, что это все равно.
                     И пусть не плачет. Трудно... я потом…»
                     Несчастная упала на пол дама.
                     Терентьев: «Тс-с-с, еще что скажешь, Саша?»
                     «Устал... потом… я больше не могу...»
                     Шишигину Терентьев разбудил.
                     «Устала, как мешки таскала. Являлись, что ль?»
                     «Устала, бедная, гостей-то было двое,
                     На, выпей-ка скорей чего-нибудь.»
                     А дама воду пьет и шепчет все одно:
                     «Он сам его собрал и очень им гордился.»
                     И плачет.
                     В волненьи чаю молча напились,
                     Шишигиной кагору наливали.
                     И разошлись.
                     Ужели вправду мертвые так рядом,
                     Что видят нас и с нами говорят?
                     И те же мысли, те ж у них забавы?
                     Нет, нет! Душ отлетевших путь иной...
                     О Боже! Я хохот злобных бесов слышу,
                     Шпионов нашей жизни праздной,
                     Безжалостных, дурашливых и ловких,
                     Блуждающих, летающих повсюду,
                     Свои поганые нетленные тела
                     Сквозь наши — бренные — они проносят.
                     Напиток глупости надменно пьют
                     И тычут пальцами в Твое творенье.
                

Год написания: 1978

Опубликовано в:

Сочинения, том 1. С. 64-68