Идет гвардеец, как на битву.
Судьба дрожит, манит — иди!
Шагает он, творя молитву,
И вот — мерцанье впереди.
Она! И третий глаз качнулся из рубина —
«Войди», — ему сказала Катерина.


Чрез десять лет — в задушенной малиной
Усадьбе — он зовет себя скотиной,
И кроткую дубасит он жену,
И вопиет, что любит он одну,
Кричит он в ночь безглазую, тоскуя,
Ту старую, ту мертвую такую,
И юного себя, и царственный живот,
И золотом ее струился пот,
Ее объятий медленную тину.
(Императрицу приобняв нагую,
Он ей признался — любит он другую,
И побледнев, как новая перина —
«Женись», — ему сказала Катерина.
Была на свадьбе крашеней павлина).


Теперь казнись, язвись же, дурачина.
Зрачок сиял, тяжелый, как держава,
И в униженье оживала слава,
 И, как страна, она внизу лежала,
Ее уж не скрывало одеяло,
Завивы вены, как изгиб реки,
Как рыбой полный серебристый Дон,
Урал пересекал ее ладонь,
Алмазные струились позвонки,
Торчали зубы острою короной.
Империя ли может быть влюбленной,
И можно ли обнять страну,
Обнявши женщину одну?


И если мысленно продолжить
Ее раздвинутые ноги
(О ты — завершие равнин!) —
То под одной пятой — Варшава,
А под другою — Сахалин.

декабрь 1979

Год написания: 1979

Опубликовано в:

Сочинения, том 1. С. 112-113.